Голосование за ходы

Вторая волна демобилизации пришлась на осень 46-го.

В действующих войсках оставались молодые и здоровые, предпочтительно — закончившие училище. Печать — от правительственного "Русского инвалида" до независимого "Вестника РОВС" — жарко обсуждала необходимость тотальной механизации армии. Из материала прошедших семи лет извлекут уроки профессора, курсанты на свежих примерах усвоят принципы воинского искусства: от маневра до маскировки. Возродится истрепанное кадровое офицерство. В методичках Генштаба найдется место и прозе танковых корпусов, и фантазии — массированным воздушным десантам по узлам обороны потенциального противника. Не найдется — Ивану и Саше. Ивану и Саше — путь домой.

А дома голодуха. Даже деревне несладко: государство субсидирует крупных агропромышленников в ущерб средним и почти вымершим мелким хозяйствам. В городах полки казенных лавок пусты: затея с продуктовыми карточками провалилась еще в дни войны. Цены скачут — больше вверх. Кто-то честно работает. Другие уходят в бандиты. Третьи защищают первых от вторых, служат. Не все ли равно где?

Говорят, в Крыму белые ночи.

Поезд Москва — Севастополь идет полупустым, часто и подолгу ждет на станциях. Железную дорогу забили эшелоны с демобилизованными. Пробегают вагоны, облепленные бойцами-победителями: на крышах, на буферах. Около станций собираются местные, завязывается торговля. Сельские бабки приносят пирожки — откуда? Оборванные мальчишки просят: "Дяденька! Дяденька!" Солдаты, пока что полные христианского сочувствия, жалеют пацанов, отсыпают кто крупы, кто махорки. Могут себе позволить.

Что в России, что на оккупированной Кубани — одна и та же картина.

Ивану досталось купе номер пять. Отвернувшись к стене, на верхней полке всю дорогу — без малого сутки — спит поп. Пейзажи за окном однообразные: голые поля, желто-ноябрьские леса, иногда села и речки. Вечереет. Небо затянуто тусклыми, скучными облаками. Минут пять назад мелькнуло море.

Саша в соседнем купе. На последней остановке в купе зашла женщина с крепко спеленутым грудничком. Женщина — лет двадцати пяти, стройная, приличного вида, в довоенном костюме со шляпкой, отчего-то без прислуги. Напоминание о старом Петрограде, невесть почему оказавшееся на казацкой Кубанщине. Младенец, вначале спокойный, в какой-то момент заплакал — и плачет все пронзительнее, не реагируя ни на укачивания, ни на ласковые слова. Боязливый взгляд незнакомки наводит Сашу на мысль, что и самым невинным детям Божьим свойственны веления плоти.

Миновали Фонталовскую. Впереди Крымский мост.

Декабрьское солнце вяло ползло по сырому, в тучах-лужах, бесприютному небу. Предзимний ветер лез под одежду, проникал до костей, остужал тело, не касаясь скрытого внутреннего.

За ночь подморозило. Схваченная ледком проселочная грязь похрустывала, но не проваливалась. Впереди был Федор, за ним Игнат.

Молчали. Игнат — от бескормицы мысли, Федор — потому что вслушивался и всматривался в простор, в дальнюю пахоту, в нечерноземные буераки и балки, поросшие желтой жухлой травой.

Шел час.

Второй.

Третий.

На горизонте показалась пересекавшая проселок столбовая дорога. Там стояла крытая повозка, вокруг суетились люди — человека что ли четыре.

Не оформленное, не завершённое коммунизмом человечество пробиралось по линии времени наугад. Вытягивало наощупь рваные с кровью родимые куски себя — чтобы найти конец прошлому. Чтобы явить будущее.

Два куска, два отщеплённых дрожащих атома: Федор да кулак Игнат.

Первый, видя множественность, предчувствовал единое. В мягком существе его пели вёсны — светлые вестницы обещанного обновления.

Второй был незряч.

Деревенское человечество протянуло Городу широко раскрытую руку — с демократическим приветом, а также с товарищеским предостережением. От имени поколений, по причине классовости канувших в холодную почву, Деревня вопрошала Город: о совести, об общем братстве, о вселичном восхождении к правде на земле. Отчего промышленный пролетариат — плоть от плоти сельского — пренебрегает революционным долгом? Если по причине крови: так кровь — водица, пока не заключен мир между четвёртый год воюющими державами, пока не развеяны в седой пепел ветхие заветы изолгавшихся господ царей, господ попов, господ офицеров. Советский председатель Василий записал каждое звучавшее слово: голоса многих безымянных людей сохранил итоговый документ.

Затем Игнат и Федор покинули Гадюкино.

Отмучившись, слабый Игнат упер в Федора немигающий невыразительный взгляд. Заговорил тихо-тихо:

— Посягать и паразитировать свойственно имущим. Коли имеешь — всегда хочется иметь больше. Ночами не спишь — об рубле думаешь... А сейчас? Оглядись, Федор.

Масса сжалась вкруг двоих, и мир внимал, и безутешно поскрипывала под остроконечной сталью фактура писчебумажного листа, назначенного запечатлеть траекторию исканий голых душ, заброшенных посередь угрюмой слепоглухой степи.

— Брешут, что Белый царь на германцев войной шел. По-настоящему войны никакой нет, а есть план истребить целый свет. Для того в Городе введены механизмы... Оттого монополия. Хлеб скоро запретят.

Зашептал страстно:

— Наступают последние времена, Федор. В союзе с живыми восстают усопшие. Василий вернулся из солдат неспроста: близится всеобщее воскресение. Прошлый достаток не в счет, ведь пред Господом Богом я нищ. Семнадцатый. Но и ты не первый. И оба мы на последнем суде — равно что блохи.

Стеклянные пуговицы, посаженные Игнату взамен природных глаз, мироточили.

С раннего утра в сельсовете — бывшей поповской избе — органы прямой демократии вершили документ. Решением собрания господство буржуазии в отдельно взятом уездном городе признавалось незаконным. Приводилось обоснование: несомненное право на гегемонию в обитаемом пространстве находится в руках одного лишь страдальца-пролетариата. Ему и наследовать землю. Предлагались меры: ликвидация вражеского режима путем немедленного вооруженного восстания. Деревня обещала помочь.

Мыслящий люд шумел, крепко курил, небрежно поплевывал на усыпанный соломой пол. Векшин Василий, некогда единогласно избранный всеобщим председателем, молчал и только записывал волю трудового народа на листе линованной ученической бумаги, время от времени погружая металлическое перо чернильной ручки внутрь обрубка собственной шеи.

Мир выслушивал каждого.

Диктатура рабочих и беднейших крестьян над непроизводительными классами ощущалась в избе особенно прочной.

Псайкерка затянулась дымом в последний раз, уронила папироску на пол и громко, на всю комнату, ухнула, как сова.